Когда на робкой зоре плейстоцена я трудился старшим ночным истопником при градоначальстве, я всегда говорил приходившим в мою подсобку людям, что им надо дорожить своей работой.
Заходит ко мне чин с державной печатью на лице, на котором ещё пять печатей, спрашивает у меня, неспешного мудреца, как, мол, как?!!! жить-то?! когда кругом такое?! неблагодарствие со стороны начальства, утеснения со стороны колег и ненависть народных масс?!

А я, вытирая руки о ветошь, ему неспешно говорю, с выволокой в голосе, как дед мой говаривал: «Люби работу, она тебе заместо мамки...» И зажав папиросу в золотых (ну, не совсем так — там через один золотой, а через один — нержавейка) зубах, рассказывал какую-то поучительную историю в моральном ключе.
«Вот, например, Багдад», — говорил я, отхлёбывая из кружечки, — «К 19 веку сложилась в Багдаде какая-то непростая городская ситуация. Почти как в Самаре нашей, только попроще. Багдад он ведь как? Он входил в состав империи османов. Но правили в Багдаде мамелюки. Из грузин, преимущественно. Мудрый народ, я тебе скажу… ]Кормились с того, что грабили проезжающих. Город украсился необыкновенно! Потом проезжающие кончились. И Дауд послал в центр письмо, что, мол, деньги кончились, посоображайте там насчёт моего городского бюджета. Султан посоображал и послал в Багдад человечка одного, навроде к

И всё было бы славно, но только денег от этого не прибавилось, а горожане к этому вопросу крайне чувствительны и стали бухтеть. Вдобавок Стамбул направил Дауду сменщика — такого же, примерно, масштабного деятеля по имени Али. Али-то жизнь знал. Он теперь новый правитель Багдада, но в Багдаде об этом не знают, а те кто знает, готовят Али очень горячую встречу. Раздает дружинникам патроны. И Али собрал по дороге группу поддержки в 10 000 человек арабов, которым все равно куда было ехать лишь бы пожрать где найти. И с такой делигацией новый Али приехал к старому Дауду. А Дауд решил, что плоды его градоправительства не должны оставаться какому-то неместному. Не для того годы своей жизни тратил Дауд. И приказал Дауд открыть на Тигре и Ефрате шлюзы. Затопило всё очень качественно — до Мосула. Плюс полбагдада ушло под воду. А на сухой половине, конечно, начался какой-то мор, кругом же болото установилось. Горожане мрут от эпидемии, Дауд сидит в цитадели, тут и
голод очень кстати начался — урожай-то смыло. Плюс Али посадил своих голодных арабов на плоты и осадил город. Внутри города Дауд и помирающие горожане, а вокруг города Али и помирающие арабы. В Стамбуле даже дыхание затаили, а ну как что кошмарное произойдёт? Не пострадает ли вертикаль власти?! Но произошла только саранча, людоедство, сжигание людей в домах, тысяч пять утопили в новом болоте, ничего такого уж очень страшного не произошло. Вертикаль выстояла. Просто ротация кадров по горизонтали имеет разные формы.

И так вот несколько месяцев обстановка разрешалась. Дауд в закопчёной цитадели, на улицах города голодные да собаки, вода в болоте загнила, небо со звёздами над головой, моральный закон внутри нас. И Али сидит в своей палатке и тоже как-то недоумевает. А уж как горожане удивлялись всему — словами не передать.

И Дауд, и Али писали в это время красивые стихи. Не для кого-то, для души. Обстановка способствовала.

Потом, конечно, Дауд сдался и ушёл в Стабул на повышение. А Али принялся реконструировать Багдад, для начала, взорвав оставшуюся в относительной целости после проглодавшихся арабов половину города.

Это во времена Пушкина было, чтоб тебе понятней было. Для нас с тобой -недавно. А закона о муниципальных образованиях не было — вот и плоды, понимаешь?!

Вот что значит власть и удержание власти. Вот что значит любить сво дело и не щадить себя… А ты расстраиваешься из-за какого-то вшивого уголовного дела. Ободрись и дерзай впредь. Люби работу, ты ведь её для людей, не для себя… слёзы, прочь! Верю в тебя!»

За такие беседы мне платили деньги и кормили в столовой.">