Текст показался мне достойным выставления на всеобщее обозрение... Я лишь позволил себе немного исправить грамматические ошибки. Вроде бы такой истории на Уголке еще не было...

"БЫЛА насильственно-трезвая перьестройка. Я тогда устроился в столице на неплохую работу. А поскольку жил
я от Москвы в двух часах электричкой, то всеми правдами и неправдами (в основном, неправдами), выбил себе жилье на Ю-З. Все-таки ближе. Правда, в общаге, да и комната на троих.С одним из соседей – Костей – мы проблему водко-дефицита решали просто. На неделе кто-то из нас мотался в Апрелевку, где путем условных знаков и перемигиваний (разведки отдыхали) производил с одним дедушкой обмен. Обмен двух похожих как две капли воды сумок. С той лишь разницей, что в одной была пустая тара и всеобщий эквивалент, а в другой – тара со всероссийским эквивалентом. Дедуля хотя и драл цену несусветную, но его самогонка из конфет системы «Дюшес» была, доложу вам, шедевральной. Сумка с самогоном оставлялась в камере хранения того вокзала, с которого в выходные планировался выезд на рыбалку. После рыбалки сумка с тарой отвозилась на Киевский, где и дожидалась следующего цикла.

А вот третий мужик – Кела использовал совершенно радикальный способ противостояния антиалкогольной кампании. До этого его не выгнали с завода за пьянку только потому, что был он электронщиком от Бога. Поговаривали, родился с включенным паяльником в руке. Выгонять, не выгоняли, но имели неподецки. И вот когда это окончательно его достало, он перешел с алкоголя на грибы. В его тумбочке всегда стояла банка с устрашающим составом. Помню точно, были там красные мухоморы и еще какие-то тонконогие поганки, напоминающие летние опята.

И вот, уже через двадцать минут после окончания рабочей недели – от проходной до тумбочки – он к этому источнику припадал. А еще через пару минут ловил приход и превращался в Тело. Тело сидело на кровати с закрытыми глазами и совершало различные движения. То улыбалось очередному глюку, то хмурилось. Ходило (болтало ногами), курило (затягивалось несуществующей папиросой) и всякое такое. Изредка его накрывало и оно могло часик-два просидеть совершенно без движения, но потом все возобновлялось. А однажды оно откололо такой фокус, от которого мы с Кокой просто обалдели. Тело немного походило (сидя, конечно), а затем начало очень сильно раскачиваться. Потом оно задрало руку, схватилось за воображаемый поручень и начало раскачиваться в точности так, как раскачивает в автобусе человека, который в настоящем автобусе держится за настоящий поручень. Кисть руки была по всем правилам совершенно неподвижна! Он только немного ее вдоль поручня (!) передвигал. Потом тело достало из кармана рубашки (которой на нем не было) билет, прокомпостировало оный и положило обратно!!! Зрелище было одновременно и жутким, и прекрасным.

Коля и так был молчун, а его тело так и вообще обходилось тремя словами: «заебизь», «хуясе», «ахуле». Столь явное пренебрежение сокровищницей русского языка тело компенсировало богатством интонаций. Мне даже думается, что количество этих слов не было случайным. Ведь как из трех основных цветов складывается все богатство красок окружающего мира, так и этими тремя словами можно, как оказалось, выразить весь спектр человеческих чувств. Так и видится красное «хуясе» – цвета гнева, недовольства и прочих эмоций такого порядка. Радостное, как весенняя природа, зеленое «заебизь» и синее – цвета неба, покоя и похуизма – «ахуле». Впрочем, смысл этих понятий столь обширен, что на своих цветовых ассоциациях не настаиваю.

Слова произносились телом примерно по три-четыре в час. Однако временами оно могло поддержать разговор целой законченной фразой. Например, о бывшей супружеской жизни: «Виктория, ты – ...! » или «Вера Степановна, ведь это в вас Виктория такая ...! » О политике: «Горбачев, с-с-сука. » О родном заводе: «План им гони, а сам ... соси». Причем тело поддерживало не саму тему разговора, а просто реагировало на звуки человеческого голоса. Поэтому могло, к примеру, встрять в разговор о погоде фразочкой типа: «Петрович, гад! Ты мне опять сопротивление»... Мы, ошарашенные таким наездом, замолкаем. Замолкает и тело. Потом мы возобновляем прерванный разговор, а тело – свою реплику: «десятипроцентное подсовываешь!».

Еще тело реагировало на изменение освещенности, причем более адекватно, чем на звуки. Стоило вечером выключить свет, тело с неодобрительным «Хуясе!» тут же укладывалось. Как-то раз, едва выключив свет, спохватился, что забыл поставить будильник и включил свет снова. Тело с бодрым «Заебизь!» опять приняло стойку «сидя». Поставил будильник, выключил свет. Тело со обреченным «Ахуле!» опять вернулось в стойку «лежа».

Вечером в воскресенье – так был рассчитан состав и доза – тело открывало глаза и прямо сразу без перехода принималось тяжко отходнячить. Унитаз надолго становился лучшим другом. Никогда бы не подумал, что организм, последний раз покушавший в обед в пятницу, может воскресным вечером столько наблевать. Слегка отпоив страждущего водой, переходили к кормлению ухой. Мно-о-о-о-го варили. Организм-то усваивал только третий-четвертый, а то и более поздний ужин. В общем, до отхода ко сну Кела – уже не Тело – приходил в себя. А в понедельник шел на работу без обычных похмельных симптомов, только рожа имела непривлекательный серый оттенок. К следующей тяпнице Кела
имел уже вполне здоровый румянец.

Все те восемнадцать недель, которые я прожил в той общаге, Николай так и жил – пять дней в СССР, а два – в Волшебной Стране Грибов. Как там дальше у него сложилось, не знаю. Мы с Костей почти одновременно съехали оттуда и больше уже не встретились. Надеюсь, новые Колины соседи были так же заботливы.

Вот так. А вы говорите: шала, кокс, гера... Зачем поддерживать финансами колумбийскую и всякие там мало-передне-средне-азиатские экономики? Будем же ценить богатства родной, воспетой Шишкиным и Куинджи, Русской Природы!"