выдержка из романа Михаила Веллера «Самовар», 1997 года.
первая часть рассказа читается как просто новости )))
з.ы. многа букаф

… ЖАРА в Москве вначале была незаметна. То есть, конечно, еще как
заметна, но кого же удивишь к июлю жарким днем. Потели, отдувались,
обмахивались газетами, в горячих автобусах ловили сквознячок из окон,
страдая в давке чужих жарких тел, и неприятное чувство прикосновения
мирилось только, если притискивало к молодым женщинам, которые старались
отодвинуть свои округлости не столько из нежелания и достоинства, но просто
и так жарко. «Ну и жара сегодня. — Обещали днем тридцать два. — Ф-фух, с
ума сойти!» Хотя с ума, разумеется, никто не сходил. Дома отдыхали в трусах,
дважды лазая под душ.
Так прошел день, и другой, и столбик термометра уперся в 33. Ветра не
было, и в прокаленном воздухе стояли городские испарения. Одежда пропотевала
и светлый ворот пачкался раньше, чем добирался от дома до работы.
Расторопная московская рысь сменялась неспешной южной перевалочкой: иначе
уже в прохладном помещении с тебя продолжал лить пот, сорочки и блузки
размокали, и узоры бюстгальтеров проявлялись на всеобщее обозрение — откровенно не носившие их цирцеи сутулились, отлепляя тонкую ткань от груди,
исключительно из соображений вентиляции.
По прогнозам жаре уже полагалось спасть, но к очередному полудню
прогрев достиг 34. Это уже случалось в редкий год. Скандальный «Московский
комсомолец» выдавал хронику сердечных приступов в транспорте и на улицах, и
в метро врубили наконец полную вентиляцию, не работавшую из экономии энергии
лет пять. Ошалевшие граждане в гремящих вагонах наслаждались прохладными
потоками.
Суббота выдала 35, и на пляжах было не протолкнуться. Песок жег ступни:
перебегали, поухивая. В тени жались вплотную; энтузиасты загара обтекали на
подстилки, переворачиваясь. Парная вода кишела.
Воскресные электрички были упрессованы, будто объявили срочную
эвакуацию, тамбуры брались с боя. Москва ринулась вон, на природу, под
кусты, на свои и чужие дачи; под каждым лопухом торчала голова, и в глазах
маячило извещение: хочу холодного пива.
Продажа пива и лимонада действительно перекрыла рекорды. Главным
наслаждением манило глотнуть колющееся свежими пузырьками пойло из
холодильника, фирмы сняли с телевидения рекламу прохладительных напитков: и
так выпивали все, что течет.
С каким-то даже мазохистским злорадством внимали:
— Метеоцентр сообщает: сегодня в Москве был зафиксирован абсолютный
рекорд температуры в этом столетии — в отдельных районах столицы термометры
показали +36,7°С. На ближайшие сутки ожидается сохранение этой необычной для
наших широт жары, после чего она начнет спадать. Падение температуры будет
сопровождаться ливневыми дождями и грозами.
Дышать стало трудно. Солнечная сторона улиц вымерла. Плывя в мареве по
мягкому асфальту, прохожие бессознательно поводили отставленными руками,
стремясь охладиться малейшим движением воздуха по телу.
Июль плыл и плавился, и солнце ломило с белесых небес.
И долгожданные вечера не приносили облегчения и прохлады. Окатив водой
полы, спали голыми поверх простынь, растворив окна, и утром вешали влажные
постели на балконах, где уже жег руки ядовитый ультрафиолет.
Дождей не было, а поднялось до 38, и это уже запахло стихийным
бедствием. Примечательно, что те, чьей жизни непосредственно жара не
угрожала, не болело сердце и не подпирало давление, воспринимали
происходящее не без любопытства и даже веселого удовлетворения: ох да ни
фига себе! ну-ну, и долго так будет? вот да.
Сердечникам было хуже. Под сиреной летала «скорая», и десяток
свалившихся на улице с тепловым ударом увозился ежедневно.
Вентиляторы — настольные, напольные, подвесные и карманные, с сектором
автоповорота и без, простые и многорежимные — стали обязательной деталью
быта; вращение, жужжание, комнатный ветерок вошли в антураж этого лета.
А явно заболевший паранойей градусник показал 39, и его приятель и
подельник барометр мертво уперся в «великую сушь».
— Ниче-го себе лето!..
Полез спрос на автомобильные чехлы, и только белые, отражающие солнце.
Оставленная на припеке машина обжигала, сидение кусало сквозь одежду — рвали с места, пусть скорей обдует. Богатые лепили автомобильные
кондиционеры, что в странах жарких нормально или даже обязательно.
Кондиционер стал королем рынка электротоваров.
Их ящики выставились в окна фирм, и теплая капель с фасадов кропила
прохожих, оставляя неопрятные потеки на тротуарах.
На верхние этажи вода доходила только ночью. Набирали кастрюли и ведра
для готовки, наполняли ванну — сливать в унитаз, мыться из ковшика над
раковиной.
В связи с повышенной пожароопасностью лесов были запрещены выезды на
природу, станции и шоссе перекрыли млеющие пикеты ГАИ и ОМОНа. Зыбкий
желтоватый смог тлел над столицей.
В этих тропических условиях первым прибег к маркизам (забытое слово
«маркизет»!) Макдональдс. Жалюзи помогали мало и закрывали витрины — над
витринами простерлись, укрыв их тенью, навесы ткани. И спорые работяги на
телескопических автовышках монтировали металлические дуги на солнечные
фасады — Тверская и весь центр расцветились, как флагами, пестрыми
матерчатыми козырьками.
— О черт, да когда ж это кончится… ф-фу, Сахара…
Появились объявления: «Прачечная временно закрыта по техническим
причинам». «Баня временно не работает в связи с ремонтом водопровода».
— Небывалая засуха поразила Подмосковье. Пересыхание источников
привело к обмелению многих водоемов. Уровень воды в Москва-реке понизился до
отметки два и семь десятых метра ниже ординара.
При 40 реальную нехватку воды ощутили заводы. Зеркала очистных
сооружений и отстойников опускались, оставляя на месте водной глади бурую
вонючую тину, под иссушающим зноем превращающуюся в шершавую слоеную пленку.
Караванами поперли многотонные фуры с прицепами воду в пластиковых
канистрах из Финляндии и Германии, канистры эти с голубыми наклейками
продавались во всех магазинах и ларьках.
А градусник лез, и был создан наконец Городской штаб по борьбе со
стихийным бедствием, который возглавил мэр Москвы Юрий Лужков. Жесткий
график почасовой подачи воды в жилые кварталы. Советы в газетах: носить
только светлое, двигаться медленно, не выходить на солнце, много пить,
употреблять холодную пищу, и веселая семейка в телепередаче «Семейный час»
деловито делилась опытом: ка-ак только дают воду — муж быстро моет полы,
жена шустро простирывает (не занашивать!) белье, дочь резво споласкивает (не
жрать жирного в жару!) посуду — двадцать минут, потом по очереди скачут в
душ, семь минут на человека, вытираться уже в коридоре — еще двадцать
минут, и еще двадцать минут наполняется ванна на предстоящие сутки: час — и
все в порядке, все чисты и свежи.
Раньше плана и вообще вне плана вставали предприятия и конторы на
коллективный отпуск. Все равно работать считай бросили. Устали. Ждали спада,
дождя, прохлады.
И появились голубые автоцистерны-водовозки. Загремели ведра. Активисты
из жильцов собирали деньги по графику: машина заказывалась по телефону,
фирмы развернулись мигом, возили из Шексны и даже Свири, дороже и престижней
была ладожская вода, но очереди на вызов росли, машин не хватало.
И вышла на улицу ветхая старушка с забытым в истории предметом — довоенным солнечным зонтиком. Гениально — идти и нести над собой тень! Цены
прыгнули ажиотажно, крутнулась реклама, контейнеры бамбуковых зонтов с
росписью по синтетическому шелку поволокли челноки из Китая.
— Слушайте, это ж уже можно подохнуть! Что делается?! Ничего себе
парниковый эффект пошел.
— Ну, не надо драматизировать. Для Ташкента — нормальная летняя
температура.
Здесь был не Ташкент, и при сорока трех градусах стали жухнуть газоны.
Ночами поливальные машины скупо обрызгивали только самый центр. Листва
сворачивалась и шуршала сухим жестяным шорохом.
Духота верхних этажей под крышами стала физически труднопереносимой.
Городской штаб изучал опыт Юга и изыскивал меры: крыши прогонялись белой,
солнцеотражающей, краской — эффект! Любая белая краска вдруг стала (еще
одно забытое слово) «дефицитом» — граждане самосильно защищались от зноя.
Не модой, но формой одежды сделались шорты. Модой было, напротив, не
носить темных очков и настоятельно рекомендуемых головных уборов. Отдельная
мода возникла у стриженых мальчиков в спортивных кабриолетах — белые
пробковые шлемы.
Первыми на ночной график перешли рестораны — те, что и были ночными,
просто закрывались днем за ненадобностью. С одиннадцати до пяти дня
прекратили работу магазины, наверстывая утром и вечером. И очень быстро
привычным, потому что естественным, стало пересидеть самую дневную жару
дома, отдохнуть, вздремнуть — вошла в нормальный обиход сьеста. Замерла
дневная жизнь — зато закипела настоящая ночная: в сумерки выползал народ на
улицы, витрины горели, машины неслись — даже приятно и романтично, как
отдых в Греции.
На сорока пяти все поняли окончательно, что дело круто не ладно.
Ежедневно «Время» информировало о поисках учеными озоновой дыры и очередном
климатическом проекте. Информация была деловито-бодрой, но причины феномена
истолкованию не поддавались.
В пожарах дома полыхали, как палатки. Пожарные в касках и брезенте
валились в обмороки. Пеногонов не хватало, воды в гидроцентралях не было,
телефонные переговоры об аварийном включении не могли не опаздывать. В
качестве профилактических мер отключили газ; плакаты заклинали осмотрительно
пользоваться электроприборами и тщательно гасить окурки. За окурок на
сгоревшем газоне давали два года.
На сорока семи потек асфальт тротуаров и битум с крыш. Под
кондиционером дышать можно было, но передвигаться днем по городу — опасно:
босоножки на пробковой подошве (иная обувь годилась плохо) вязли, а
сорваться босиком — это ожог, как от печки.
Опустели больницы. В дикой сауне палат выжить не мог и здоровый. Одних
забрали родственники, другие забили холодильники моргов.
Ночами экскаваторы еще рыли траншеи кладбищ. Стальные зубья ковша со
звоном били в спекшуюся камнем глину.
И перестал удивляться глаз трупам на раскаленных улицах, которые не
успел подобрать ночной фургон. Газы бродили в их раздутых и с треском
опадающих животах, кожа чернела под белым огнем, и к закату тело
превращалось в сухую головешку, даже не издающую зловония.
Но и при пятидесяти город еще жил. По брусчатке старых переулков и
песку обугленных аллей проскакивали автомобили, на асфальтовых перекрестках
впечатывая глубокие черные колеи и швыряя шмотья из-под спаленных шин. Еще
работали кондиционированные электростанции, гоня свет и прохладу деньгам и
власти. Прочие зарывались в подвалы, дворницкие, подземные склады — в
глубине дышалось.
Еще открывались ночами центральные супермаркеты, зовя сравнительной
свежестью и изобилием, а для бедных торговали при фонариках рынки.
Дребезжали во мгле автобусы, и пассажиры с мешками хлеба и картошки собирали
деньги водителю, когда путь преграждал поставленный на гусеничные ленты джип
с ребятками в белых балахонах и пробковых шлемах, небрежно поглаживающих
автоматы.
Днем же господствовали две краски: ослепительно белая и безжизненно
серая. В прах рассыпался бурьян скверов, хрупкие скелетики голубей белели
под памятниками, а в сухом мусоре обнажившегося дна Москва-реки дотлевали
останки сожравших их когда-то крыс, не нашедших воды в последнем ручейке.
Дольше жили те, кто собирался большими семьями, сумел организоваться,
сообща заботиться о прохладе, воде и пище. Ночами во дворах мужчины бурили
ручными воротами скважины, стремясь добраться до водоносных пластов. Рыли
туалеты, строили теневые навесы над землянками. По очереди дежурили, охраняя
свои скудные колодцы, группами добирались до рынков, всеми способами
старались добыть оружие.
Спасительным мнилось метро, не вспомнить когда закрытое; передавали,
что там задохнулись без вентиляции; что под вентиляционными колодцами
властвуют банды и режутся меж собой; что спецохрана защищает переходы к
правительственному городу, стреляя без предупреждения; что убивают за банку
воды.
Градусники давно зашкалило за 55, и в живых оставались только самые
молодые и выносливые. Телевизоры скисли давно, не выдержав режима, но
держались еще древние проводные репродукторы, передавая сообщения о
подземных стационарах, где налаживается нормальная, жизнь, о завтрашнем
спаде температуры — и легкую музыку по заявкам слушателей.
Свет и огонь рушились с пустых небес, некому уже было ремонтировать
выгнутые рельсы подъездных путей и севший бетон посадочных полос, и настала
ночь, когда ни один самолет не приземлился на московских аэродромах, и ни
один поезд не подошел к перрону.
Последним держался супермаркет на Новом Арбате, опора новых русских, но
подвоз прекратился, замер и он, и ни один автомобиль не нарушил ночной
тишины.
С остановкой последней электростанции умолк телефон, прекратилось
пустое гудение репродуктора, оборвали хрип сдохшие кондиционеры.
Днем город звенел: это трескались и осыпались стекла из рассохшихся
перекошенных рам, жар высушивал раскрытые внутренности домов, постреливала
расходящаяся мебель, щелкали лопающиеся обои, с шорохом оседая на отслоенные
пузыри линолеума. Крошкой стекала с фасадов штукатурка.
Температура повышалась. Слепящее солнце пустыни било над белыми
саркофагами и черными памятниками города, над рухнувшей эспланадой
кинотеатра «Россия», над осевшими оплавленными машинами, над красной
зубчаткой Кремля, легшими на Тверской фонарными столбами, зияющими
вокзалами…